Айк

Я очень люблю собак. Потому что в мире невозможно найти более искренних и преданных существ, чем они — среди людей никто не способен быть таким, не требуя ничего взамен. Эту особенность характера они унаследовали от своих предков — волков, ведь в той нише жизни, куда их закинула эволюция, выжить можно было только проявляя безграничную преданность тому, кого считаешь своим вожаком. Он — твой бог, без него твоя жизнь не имеет смысла, но отдать её за него, если так распорядится судьба, является твоим священным долгом.

Что же касается нас, людей, то с нами природа распорядилась иначе. Видно, мало нам досталось благородных качеств, если в нашем мире они, будучи где-то найденными, кажутся крупинками золотого песка в груде бесполезной породы. Но именно в разнообразии стратегий проявляется сила жизни, и если где-то какое-то существо сразу же жертвует собой ради своей колонии, а где-то на свет рождается лишь тот, кто успеет проворнее сожрать своих братьев, значит в этом тоже есть какая-то целесообразность. И всё же, наш эгоистичный мир, где любить принято лишь для собственного удовлетворения, а уважать — лишь из страха за свою шкуру, неспроста придумал выражение «собачья преданность». Истосковавшись по подлинным чувствам, за которыми не стоит ни расчёта, ни эгоизма, мы воздвигаем собаку, в силу своего инстинкта неспособную на двоедушие, на заслуженный ей пьедестал.

И нет ничего удивительного в том, что смерть собаки, чей век совсем недолог по сравнению с людским, для её хозяина всегда подобна смерти близкого, пусть такая реакция и вызывает недоумение у окружающих. И почему иные состоятельные люди, умирая, завещают всё состояние своей собаке — хотя никто не нуждается в нём меньше, чем она,  никто не заслуживает его больше. Пёс всегда остаётся верным другом даже тому, от кого все отвернулись, ведь таких понятий, как деньги, социальный статус, внешность или другие вещи, которые имеют важность для людей, просто не существует в его собачей вселенной.

У меня никогда не было собаки (факт, который я надеюсь когда-нибудь исправить), но пересекаться с ними мне приходилось не раз. Ведь среди собак, как и среди людей, тоже бывают и случайные прохожие, и те, кто может оставить в вашей жизни след такой глубокий, какой не оставляет большинство людей, чьи пути пересекаются с вашим. Этот рассказ посвящён тому, кто когда-то сыграл очень важную роль в моей жизни — псу по имени Айк.

Айк был крупной немецкой овчаркой, с которой, впрочем, я познакомился ещё тогда, когда она была щенком. Он принадлежал одной преподавательнице (назовём её Н.), с которой моя мать работала вместе в елгавском лицее. Мы часто заходили к ней в гости, где я играл с щенком, и таким образом вошёл в его «круг доверия» — инстинкт собаки устроен таким образом, что «своими» она обычно считает лишь тех, кого знает с детства. Постепенно Айк начал подрастать, его детское дружелюбие пошло на убыль, однако меня он помнил хорошо и поэтому враждебности не проявлял.

Прежде чем продолжать эту историю, нужно немного описать нашу тогдашнюю ситуацию. Жизнь наша в Латвии была довольно тяжёлой. Во-первых, было плохо с деньгами. Это были девяностые годы, и найти работу матери было очень сложно. Ситуация усугублялась тем, что у нас не было документов — во время провозглашения Латвией независимости родители ещё официально состояли в браке, и поскольку мой отец находился на действительной воинской службе, все мы были признаны «членами семьи оккупанта». На деле это обозначало, что мы не могли остаться жить в Латвии даже на правах «неграждан» — нам предлагалось как можно скорее последовать любимой всеми постсоветскими националистами рекомендации «чемодан, вокзал, Россия». На время собирания чемодана независимая Латвия благородно выдала нам разрешение на временное проживание, которое можно было так же временно продлять — для этого матери приходилось раз в месяц ездить в Ригу, в Департамент гражданства и миграции, и выслушивая от национально-сознательных чиновников хамство и предложения перестать уже мутить своим русским рылом воду в Даугаве, добиваться переноса даты, до которой нам разрешалось оставаться в стране. Отношение с их стороны было очень враждебным, словно это мы лично аннексировали Латвию в 1939-м и потом устроили латышам депортацию в Сибирь.

Попытка уехать на историческую родину успехом тоже не увенчалась, потому что та нас отнюдь не ждала (это на протяжении всей её истории оставалось неизменным). Тогдашний Белгород был серым, грязным, заплёванным и замусоренным городом с разбитыми тротуарами и озлобленными людьми — после более-менее культурной Латвии это сильно бросалось в глаза. Никакой работы матери найти не удалось, и, прожив несколько месяцев на бабушкиной картошке, мы снова уехали в Латвию. Там мать нелегально устроилась учителем английского в школах (в штате она не числилась, её зарплату получал кто-то другой) и давала частные уроки, получая за всё это около 60 долларов в месяц. Мы жили в пустой квартире, брошенной нашими знакомыми, где была разбита раковина и не работал спуск у туалета. Никаких перспектив видно не было, ведь получать разрешение на пребывание в Латвии было всё сложней, а без него нас могли в любой день арестовать и депортировать. Для этого вооружённые автоматами полицейские целенаправленно ходили по домам, стучали в каждую квартиру и проверяли документы. Делали они это в вечернее и ночное время, чтобы наверняка застать оккупантов дома, а заодно и оказывать на них психологическое воздействие. Я подходил к двери, и говорил, что мамы нету дома. Из-за двери сыпались угрозы, они всегда обещали вернуться и выломать дверь. Было страшно.

Однако, в 1996 году матери удалось за взятку получить туристическую визу в США. Упускать такую возможность выбраться из сложившейся ситуации она не могла, чего бы ей это не стоило. Нас было решено оставить на попечение Н. — мать пообещала выплачивать ей деньги на наше содержание. Осенью она села в Спилве на самолёт и через Варшаву улетела в Нью-Йорк. Мы же с сестрой таким образом оказались под одной крышей с Н. и с уже знакомым вам Айком.

Оказалось, характер у Айка был довольно непростым. Он не был доброй и дружелюбной собакой, из тех, которые не проявляют агрессии и приветствуют каждого прохожего. Наоборот, он вполне попадал под определение «злой собаки». Нам повезло, что он нас знал — он не любил «чужих», и если в квартиру приходил кто-то незнакомый, его надо было заранее закрывать на кухне, иначе человек бы просто не смог войти. Однажды к сестре пришла её подружка, не предупреждённая о собаке, а сестра, не подумав, открыла ей дверь. Айк не преминул устроить ей «радушный приём», после которого она в панике убежала, и с тех пор боялась даже подходить к дому, где мы жили. На улице Айк хоть уже и не проявлял такого инстинкта защиты территории, но и расположения к другим тоже не показывал. Он просто на дух не переносил пьяных, и если на улице встречался выпивший человек, пёс с трудом сдерживал раздражение, постоянно поглядывая на тебя, словно удивляясь, почему ты не даёшь ему команду «взять».

Дома с Айком тоже бывало непросто. Если он не находился в хорошем расположении духа, его лучше было не трогать. Когда его беспокоили, он начинал недовольно рычать. Уход в школу утром был для меня ежедневной проблемой — айково «место» находилось у двери, и если он там спал, сгонять его было довольно сложно. Обычно я давал ему какую-нибудь еду, чтобы он ушёл оттуда сам.

Как любая собака, Айк мог запросто взять плохо лежащий предмет и его изгрызть, причём делал он это втихаря, словно знал, что поступает нехорошо, а забрать у него что-то было очень проблематично. Особенно часто его жертвами становились мелкие вещи — один раз Айк, например, уничтожил любимую игрушку моей сестры, маленькую оранжевую машинку из киндер-сюрприза, что стало причиной большого количества драмы. Впрочем, неиллюзорная возможность в любой момент лишиться чего-то быстро приучила нас ничего не разбрасывать.

Однако, если настроение у него было хорошим, с ним было весело. Особенно это проявлялось на улице. Гулять с Айком было сущим удовольствием, потому что там он становился очень активным и игривым. С ним можно было бесконечно играть в догонялки, в отбирание предмета или в прятки — те, у кого не было собаки, просто не представляют, насколько это занимательно и хорошо с точки зрения физического развития. С ним можно было просто бродить по окрестностям — благо дом находился на окраине и мест для прогулок, где мы бы никому не мешали, было более чем достаточно.

Недалеко находилось выкопанное озеро, которое все называли «бубликом» за его круглую форму и находящийся в центре остров. Когда мы впервые пришли на озеро и залезли в него, Айк сначала запаниковал — он боялся зайти в воду, и, видно, очень испугался, когда это сделали мы (особенно смешной была его реакция, когда я в первый раз нырнул — его, видимо, поразило, что человек внезапно вот так исчез, словно провалился сквозь землю).. Пару минут он отчаянно бегал взад-вперёд по мелководью, издавая испуганные звуки и смотря на нас. Когда же мы начали отплывать от берега, он, наверняка подумав что-то вроде «была-не-была», медленно пошёл вперёд, словно Железный человек из сказки про коробок волшебных спичек, постепенно погружаясь всё глубже. Когда от Айка осталась лишь торчащая на поверхности голова, он поплыл, быстра перебирая лапами под водой. Это было довольно смешно — он плыл за нами, но если кто-то пытался подойти к нему вплотную, начинал грозно рычать. Вместе с нами Айк приплыл на остров, а когда мы отправились обратно, вошёл в воду уже без страха.

Больше всего на свете он боялся фейерверков и грозы. По словам Н., его как-то очень напугали этим в детстве — у собак часто встречаются какие-то фобии, вызванные случаями в щенячьем возрасте. Если где-то начинали стрелять, или доносились раскаты грома, о любой прогулке можно было забыть — пёс, не слушая никого, панически бросался ко входу в дом, и остановить его было невозможно. Новый 1997 год встречали без него — кто-то взорвал фейерверк прямо у подъезда, после чего Айк вырвался и умчался в неизвестном направлении. Мы четыре дня безрезультатно искали его по окрестностям, но утром третьего января он объявился у двери сам. Где он всё это время пропадал, так и осталось загадкой.

Конечно, с ним было связано множество курьёзных случаев. Однажды он поцарапал себе щеку, а затем расчесал порез, из-за чего тот воспалился. Сначала его пытались мазать какой-то вонючей мазью, а потом наконец-то отвели к ветеринару, где ему рану обработали, предварительно налысо выбрив правую часть головы. Рана после этого зажила, а вот шерсть отрастала долго, и Айк очень смешно смотрелся с этой «причёской». Другой раз пришли какие-то гости, и про Айка забыли, ни разу за день не сводив гулять. Он целый день героически терпел, как партизан, а к вечеру уписался на полу в прихожей, при этим всем видом показывая, как ему за это стыдно — это вызывало умиление.

У Н. мы с сестрой жили чуть больше года. Постепенно она стала просить на наше содержание слишком много денег, и мама решила нас переселить. Взять нас к себе согласилась одна пожилая женщина, знакомая маминой подруги. Её звали Тамара, она была очень набожной, говорила с сильным украинским акцентом, и у неё была маленькая собачка по имени Жулька. Только сейчас я осознаю, насколько большим шагом с её стороны было согласиться приютить у себя совершенно незнакомых детей. К сожалению, тогда я ничего этого не понимал. Мне было всего четырнадцать лет, я был глуп и очень озлоблен на всю ситуацию — у Н., да ещё и в компании Айка, жить было весело и теперь уже привычно, а тут надо было переезжать неизвестно куда, и, как мне тогда казалось, неизвестно зачем. Из-за этого я поначалу держался с Тамарой грубо и враждебно. Сейчас мне очень стыдно за всё это. Позднее я, конечно, притерпелся, и наши с ней отношения стали более тёплыми. Вечерами мы смотрели телевизор, а по воскресениям и праздникам даже ходили вместе в православную церковь — как я уже сказал, она была глубоко верующей женщиной, и под её влиянием я тогда сделался довольно религиозным. В течение последующих десяти—двенадцати лет я вполне искренне верил в бога, ходил в церковь и соблюдал посты, и от религии стал отходить где-то только после двадцати пяти лет, но уже по иным причинам.

Но поначалу мне было довольно сложно в эмоциональном плане. Как я уже сказал, жить у Н. было весело, а вот у Тамары делать было особо нечего. Я скучал по Айку, и Жулька поначалу меня очень раздражала. На балконе я нашёл ящик со старыми газетами и двумя книгами, которые прочитал от корки до корки. Одной из них был русский перевод «Трёхдневного детектива» Андриса Колберга, другой — первая часть «Крутого маршрута» Евгении Гинзбург (книга об ужасах сталинизма, особенно прочитанная в таком возрасте, не могла не оставить сильного впечатления). Ещё у меня был ноутбук, на котором были установлены «Цивилизация» и вторая «Дюна», которые я, заиграв до дыр, начал видоизменять в шестнадцатеричном редакторе (до сих пор где-то лежит общая тетрадь со списками файлов и адресов, которые нужно было менять, чтобы добиться в игре тех или иных эффектов). Именно в тот период у меня проснулся интерес ко всему белорусскому, начавшийся с прослушивания Белгосрадио на коротких волнах. Подсознательно это было защитной реакцией на чувство своей второсортности по отношению к латышам. Если быть русским так стыдно и неприлично, казалось мне тогда, то можно стать белорусом, как мой отец. Сейчас это кажется глупым, но я об этом не жалею — ведь «беларушчына» впоследствии обогатила жизнь интересными впечатлениями и знакомствами.

Моя сестра у Тамары долго не задержалась. Вскоре она ушла жить в семью её сына — у него была дочка на пару лет старше её, красивая белокурая девочка по имени Карина. Я же остался совсем один. Рядом не было ни одного близкого человека, к которому можно было прийти, с которым можно было бы поговорить, с которым можно было бы чем-то поделиться — ни родителей, ни родных, ни друзей. Все, с кем я дружил в детстве, к тому времени уехали из Латвии. Никакого интернета тогда не было и в помине, как, впрочем, и телефона, по которому можно было бы позвонить кому-то из родственников, которым я начал тогда писать бумажные письма. Наверное, именно в тот период моя жизнь окончательно застряла в ловушке одиночества, из которой я уже никогда не смог полностью выбраться. Одиночество всецело захватило меня, пустив формирование сознания в совершенно неправильную сторону. А ведь мне было 14 лет — как раз тот возраст, когда человек начинает общаться со сверстниками на более взрослом уровне, и более того, учится по-новому общаться с противоположным полом. Всё это я пропустил. Мне понадобилось более 10 лет, чтобы снова научиться общаться с людьми — примерно до двадцати пяти лет у меня практически не было друзей. Общаться же с женщинами я не смог научиться уже никогда — все попытки заканчивались неудачей, и я на всю жизнь так и остался девственником без опыта отношений.

Вспоминаю, как наступал 1998 год. Я лежал на кровати, смотрел в потолок и слушал, как за стенкой шумно радуются соседи. Эти звуки доносились из другого мира — того закрытого для меня мира, где люди были друг другу нужны. С тем периодом у меня прочно ассоциируется песня Пугачёвой «Позови меня с собой». Те самые новогодние соседи часто включали её у себя, и, как водится в панельных домах, я мог довольно хорошо её расслышать. «Я приду туда, где ты нарисуешь в небе солнце» — хрипло пела примадонна. Эта фраза — «рисовать солнце» — с тех пор приобрела какой-то особый смысл. Рисовать солнце, звать в ночи, но никто не придёт.

И вот в этот сложный период у меня внезапно появилась отдушина. Этой отдушиной стал Айк. Недели три спустя после нашего переезда Н. в школе пригласила меня зайти на выходные в гости, и само собой, я не стал отказываться. Подходя к её двери, я услышал недовольный лай, но когда подошёл ближе, тон лая совершенно поменялся — Айк учуял, что это был я. Когда дверь открылась, он прямо-таки взбесился от радости. За это время, пока я куда-то пропал, он сильно соскучился по мне, и увидев теперь, просто сходил с ума. Он радостно лаял, издавал какие-то невообразимые звуки, как бешенный носился по квартире, натыкаясь на мебель, прыгал на меня, запрыгивал на стены — если вы никогда не видели, как радуется собака, вы не видели настоящей радости. Такая бурная реакция на моё появление совершенно поразила меня. Невероятно, но кто-то был мне рад! Кто-то хотел меня видеть. Это казалось чем-то неправдоподобным, ведь я был совершенно уверен, что в мире не осталось никого, кому бы я был нужен. Но факт оставался фактом — это была совершенно искренняя радость существа, априори неспособного на криводушие. Когда же я произнёс знакомое ему слово «гулять», он буквально взлетел на потолок. Так и начались наши встречи. Я ждал целую неделю, а в субботу отправлялся в район, где жила Н., и мы с Айком шли на прогулку

Как я уже упомянул выше, Айк не любил людей, и в этом мы с ним были похожи. И из-за его отношения к прохожим спокойно ходить с ним можно было, только уйдя подальше от людского присутствия. И такая возможность у нас была. Дом Н. стоял на окраине города, сразу за ним начинались гаражи, за гаражами — большой дачный посёлок, который к середине октября совершенно вымирал, затем какие-то склады, пустыри и свалки, где никогда никого не было. Ещё дальше — заброшенный аэродром и лес. Этот мир пустых грунтовок, серых бетонных развалин, странных выброшенных предметов был совершенно прекрасен в своей полной безлюдности. Он казался навсегда вымершей окраиной земли и принадлежал только нам.

Пробравшись между гаражами — последним рубежом человеческого обитания — мы медленно брели по серой, замёрзшей от ноябрьских морозов грязи, провожаемые взглядами голодного воронья, сидевшего на облетевших деревьях. Мы шли мимо дачных домиков из кирпича или досок. Айк то забегал вперёд, то оставался позади, иногда что-то обнюхивая и куда-то залезая, то просто бежал трусцой рядом. Помню, в то время я смотрел на него, и задаваясь вопросом, что, с его точки зрения, представляет собой эта прогулка. Но скорее всего такими сложными вопросами собачий интеллект вряд ли задавался — он просто воспринимал это как должное, и, повинуясь своим инстинктам лесного охотника, исследовал местность, через которую мы двигались. Иногда мы заходили на какую-нибудь дачу, я садился за уличный стол, а пёс присаживался на землю напротив меня. Мы долго сидели так молча, иногда обмениваясь короткими взглядами. Я доставал из кармана припасённое печенье, часть съедал сам, другой угощал его. Брошенные кусочки Айк моментально ловил на лету с ловкостью бросающейся на добычу змеи, но если они давались ему с руки, то аккуратно брал их, иногда дотрагиваясь до ладони горячим языком.

Пройдя через замёрзшее озеро, мы через лазы в порванной колючей проволоке заходили на заброшенный военный аэродром. Когда-то на нём находился вертолётный полк, в котором служил мой отец, но теперь он был таким же вымершим, как вся эта холодная вселенная. Когда выпал снег, мы брели по сугробам, оставляя за собой два следа — человеческий и собачий. Расщелины между плитами бетонной взлётной полосы, на которую когда-то могли садиться истребители и крупные военные самолёты, заросли травой, и по странному прямоугольному узору высоких почерневших колосьев можно было определить, что мы уже до неё добрались. Аэродром был настолько же огромен, насколько пуст, и лишь вдали виднелись заброшенные теперь казармы серого цвета. Но мы шли в противоположную сторону, к лесу. Там, где стеной стояли стройные балтийские сосны, человеческий мир, по задворкам которого мы лежал наш извилистый путь без определённой цели, заканчивался полностью.

Поистине интересно наблюдать собаку в лесу. Ведь он пустынен только на первый взгляд. Каждый след на снегу, каждое дерево таит в себе доказательство какой-то невидимой, но находящейся тут повсюду жизни, присутствие которой безошибочно и во всём находят собачьи слух и обоняние. В лесу Айк начинал суетиться — то и дело обнюхивал следы, крутил головой по сторонам, принюхивался в воздуху, поднимал уши, то забегал куда-то, то возвращался обратно. Даже полностью домашняя собака в лесу ощущает себя подобно человеку, который вернулся в места, где прошло его младенчество — ему кажется, что он никогда не видел того, что его окружает, но какое-то чувство тем не менее подсказывает, что всё здесь ему знакомо.

Из леса мы выбирались уже тогда, когда начинало темнеть, и довольно часто оказывалось, что мы забредали настолько далеко, что и возвратиться нам предстояло только тогда, когда длинные сумерки балтийской зимы сменятся облачной декабрьской ночью. «Домой» — говорил я собаке, и она, услышав знакомое слово, внезапно прекращала бегать вокруг. Мы снова шли по пересечённой местности, поднимаюсь на насыпи, спускаясь в мелиорационные овраги, проходя по льду прудов и огибая тёмные дачи. Но теперь мы уже шли целенаправленно, и Айк просто бежал рядом — видно, ему уже тоже хотелось вернуться к своим коврику и миске с перловой кашей. К тому времени, как мы добирались до границы дачного посёлка, на улице было уже совсем темно. Здесь начинался микрорайон Сатиксме, белые панельные многоэтажки с горящими окнами, фонари, голоса детей, играющих на улице. Я оглядывался назад и видел тот мир, из которого мы только что вышли — он чернел сзади, порождая какие-то двоякие ассоциации. С одной стороны, эта чернота пугала чем-то первобытным, с другой же — обещала покой и укрытие от безжалостного и враждебного мира людей, который я любил всё меньше.

Когда мы наконец возвращались из нашего похода, Н. угощала меня чаем, я ещё какое-то время смотрел телевизор, а пёс, свернувшись калачиком, спал на своём коврике у двери. Когда же становилось совсем поздно, я по тёмным заснеженным улицам возвращался назад.

Дела у меня, между тем, шли всё хуже. В довесок ко всему меня начали травить в школе. Директора лицея, умнейшего человека Александра Яковлевича Городинского сняли, поставив на его место латышку. Он продал частную школу, и туда стали возвращаться те, кого при нём выгнали за недопустимое поведение — избалованные сынки нуворишей, отборное быдло с пустыми головами и ощущением собственной избранности и безнаказанности. Будучи тогда человеком «не от мира сего», я естественным образом сделался их мишенью. Оскорбления быстро переросли в систематические избиения и изощрённые издевательства. Я стал бояться ходить в школу, потому что не знал, каким ещё пыткам меня подвергнут в этот день.

В тот момент я окончательно возненавидел людей за их жестокость и безразличие. Я никого не хотел видеть и знать. На всём свете у меня остался лишь один друг — Айк. Пускай он был всего лишь собакой, но он ждал меня, он радовался мне, и он был единственным, с кем я мог отвлечься от всех этих вещей, с кем мне не было так плохо и одиноко. Увы, вскоре закончилось и это. Как-то раз по телефону мать сказала мне, что отныне запрещает ходить в гости к Н. Я никогда не умел врать, и поэтому не мог её ослушаться. Не зная всех причин, которые сподвигли её это сделать, я тогда воспринял это как окончательное предательство всеми — в той ситуации невозможность видеться с Айком воспринималась так, словно мне полностью обрезали кислород.

Как никогда ощущая себя ущербным, уродливым, неполноценным, всеми преданным и никому совершенно ненужным, я тогда впервые в жизни стал задумываться о самоубийстве. Жизнь казалась какой-то бессмысленной и невыносимо тяжёлой пыткой, терпеть которую не было ни желания, ни сил. Вспоминаю, как стоял на елгавском железнодорожном мосту, и думал, что стоит сделать одно только движение, перемахнуть через это ограждение, и вон тот вон приближающийся красный локомотив раз и навсегда аннигилирует все проблемы. Я медлил и не решался. Локомотив прошёл, утянув за собой длинный состав из чёрных от мазута цистерн.

Как-то раз на уроке труда меня снова сначала побили, а затем заплевали, и идя домой в грязном и мокром от их прокуренной слюны свитере, я твёрдо решил, что в школу больше не вернусь. Эта идея, однако, была хорошей и объективно. Во-первых, после того как Городинский перестал руководить школой, образовательный уровень упал ниже плинтуса, и сдача обязательных в 9 классе госэкзаменов была под большим сомнением. Впрочем, само участие в экзаменах тоже было под вопросом: во-время проверки школы аккредитационной комиссией факт нашего с сестрой существования дошёл до Департамента гражданства и миграции. Поскольку никаких разрешений на временное пребывание у нас к тому времени не осталось, над нами нависла реальная угроза помещения в депортационную тюрьму. От этого нас спасла Тамара — сначала пошла за нас заступиться, объяснив, что мы находимся в трудном положении и живём без родителей, но ей ответили, что их это не волнует, «потому что детям русских оккупантов в Латвии не место». Она не остановилась, и дошла аж до латвийского отделения ЮНЕСКО. В конце-концов удалось договориться, чтобы нам разрешили остаться в стране до конца учебного года.

После этого мать уже решила не ждать, а переправить нас с сестрой в Россию к бабушке. Чтобы выехать, нам необходимо было получить в российском посольстве паспорта (как детям военнослужащего Советской армии в момент распада СССР, нам автоматически полагалось гражданство России), и все эти хлопоты опять легли на Тамару. Несколько раз она ездила с нами в Ригу, стояла в очередях и решала наши вопросы (только сейчас я осознал, насколько всё-таки достойный это был человек, и насколько многим мы ей обязаны). В апреле мы наконец-то получили документы и взяли билеты на поезд до Москвы, где Тамара должна была вручить нас бабушке.

Незадолго до отъезда я решил всё-таки ослушаться запрета матери и зайти к Н. — я просто не мог уехать, не увидев в последний раз моего четвероногого друга. Но когда я пришёл к ней, его, к моему разочарованию, не было. «А где же Айк?» — спросил я у неё. «На даче пока сидит», ответила Н. Я попрощался с ней и направился к даче, хотя и знал, что Айк закрыт внутри на замок, и пообщаться с ним мне не удастся. Но увидеть его надо было во что бы то ни стало. Я шел вдоль гаражей по грунтовой дороге, а на улице стояла весна. Воздух пахнул теплом и цветами, но на душе у меня было тяжело. Почему именно весна всегда была для меня временем расставаний?

Когда я подошёл к даче и открыл калитку, в домике раздался недовольный лай. Я переживал — вдруг Айк уже успел меня забыть? Но лишь только я оказался ближе к двери домика, за ней внезапно воцарилась тишина. Я нагнулся и заглянул в замочную скважину, какие всегда бывают у больших и старых ключей. Айк стоял у самой двери. Он молчал, высунув язык и быстро виляя хвостом из стороны в сторону. Почуяв меня после четырёх месяцев разлуки, он серьёзно и сосредоточено ждал, когда я войду, наверное, готовясь именно в тот момент выплеснуть всю радость встречи. Он совершенно не задавался вопросом, каким образом я тут появился – ведь как уже было сказано, собаке совершенно недоступен здравый смысл. Айк безотрывно смотрел на дверь, приподняв голову, ожидая, что я вот-вот войду. Но сделать этого я не мог. «Прощай», сказал я, а затем повернулся и медленно побрёл прочь. Дойдя до калитки, я оглянулся. Айк выглядывал в окно дачного домика, удивлённо и грустно смотря мне вслед.

Больше мы уже никогда не увиделись.

2011—2014